Дора убегает… Что еще можно добавить к вопросу об истеричках?

Сержио Бенвенуто

Дора убегает… Что еще можно добавить к вопросу об истеричках?1

Перевод с английского Инны Чеботарь

1.

Что еще можно добавить к случаю Доры, опубликован­ному Фрейдом в 1905 году?2 Разве недостаточно сказано и написано о девушке, с которой Фрейд виделся в течение трех месяцев более века назад, и после Фрейда об этом писали Феликс Дейч, Лакан, Фэйрбейрн, феминистские писательницы и теоретики, а также Декер, Аппиньянези, Махони, Кивланд и другие более современные авторы3.

А с девятнад­цатого века разве не было достаточно написано и сказано об истеричках и истерии? Сто лет спустя после появления пси­хоанализа, – не повод ли, чтобы раз и навсегда положить в архив среди разрешенных проблем этого «чудесного ребенка анализа» (как Назио называет истерию4)?

Должен признаться, что после прочтения в течение нескольких десятков лет текстов Фрейда, посвященных истеричкам (осенью 1999 года я перечитал Случай Доры, думаю, в десятый раз!), у меня остался еще один важный вопрос, сути которого я не понял. Каждый раз при пере­читывании у меня появляется ощущение, что что-то не сходится. После того, как я булимически переварил огромное количество текстов об истеричках, я все еще голоден и восклицаю: «В конце концов, какого дьявола хочет эта истеричка!?».

Именно дьявола. Фрейд предлагает нам внимательно относиться к оценке метафорических выражений, используемых нами. На многих языках говорят «какого дьявола…», когда речь идет о чем-то непонятном и поэ­тому раздражающем. И неслучайно медицина девятнад­цатого века – включая Шарко – определила некую вза­имную симпатию между истеричками и дьяволом.

Моему поколению преподавали, что, согласно позитивистской теории, несчастные ведьмы, которых сжигали и пресле­довали, включая Жанну д’Арк, были в действительности женщинами, страдающими от истерических симптомов, также как бесноватые, которых лечил Иисус, были на самом деле душевнобольными. Сегодня отождествление ведьм с истеричками совсем не в моде. Сейчас стара­ются разделять теологическое обсуждение колдовства и медико-психиатрическое обсуждение истерии. И все же…

Вероятно, также верно то, что настоящих ведьм нельзя приравнивать к клинической картине истерии, и все же неслучайно как ведьмы, так и истерички были упомянуты в гендерных исследованиях как предшественницы жен­ского вопроса.. Ведьмы и истерички оказываются все еще символическими фигурами основных неудобств женствен­ности. В самом деле, и ведьмы и истерички вызывают у всех (и у самих женщин) основной вопрос: какого дьявола они хотят? А что если бы они желали именно дьявола?

Возможно, итальянское выражение «какого дьявола она хочет» – как и аналогичные выражения на других языках – восходит к эпохе охоты на ведьм. Каждый из нас, глядя на истеричку, спрашивает себя: «какого дьявола она хочет?», делая вывод: «именно этого, она хочет дьявола». Желает дьявольской любви.

Несмотря на то, что дорологии – раз­говорам экспертов о Доре – уже сто лет, необходимо еще, по моему мнению, принимать к сведению то дьявольское, что есть в Доре. Лакан выразил эту дьявольщину, сказав, что главное желание истерички – это желание иметь неу­довлетворенное желание – желание наслаждения, которое остается потенциальным и не реализуется [кто-то, воз­можно, узнал аристотелевские концепции: быть в действии и быть в силах].

Значит, «дьявол», любимый истеричкой, это – само желание, которое, если бы было удовлетворено, умерло бы именно как желание. Значит, в Доре есть что-то неактуальное – средневековое?

2.

Сегодня часто говорят, что истерички уже не акту­альны: почти не встречаются, редки, совсем как ведьмы. В специализированной литературе сегодня публикуются только случаи, интересующие современную психиатрию: нарциссические личности, депрессивные, множественные личности, личности с приступами паники. Номенклатура DSM-IV и-сключила истерию даже как слово, заменив ее на расстройство соматизации (Somatization Disorder) и ограничившись добавлением, что она исторически назы­валась «истерией» или «синдромом Брике (Briquet)»:

«Расстройство соматизации (…) – это полисимптомати­ческое расстройство, начинающееся до 30-летнего возраста, протекает в течение определенного периода лет, и харак­теризуется комбинацией болей, гастроинтестинальных, сексуальных и псевдоневрологических симптомов»5.

Отказ от древнего термина истерия, конечно же, связан с требованиями политкорректности, поскольку истерия происходит от слова usteron, матка, а та часть амери­канской культуры, которая полицейски озабочена линг­вистической чистотой, совершенно не замечает такого мачистского термина как истерия. Поэтому DSM-IV огра­ничивается замечанием, что расстройство соматизации отмечается в 0,2 – 2% случаев среди женщин и менее 0,2% случаев у мужчин.

Феминный характер расстройства при­нимается, поэтому, только статистически и удаляется из номенклатуры. Обычно думают, что психоаналитическая мысль также опровергла тезис о том, что истерия явля­ется женским недостатком или особенностью, поскольку говорят, действительно, об истериках мужчинах6.

И все же для теоретиков фрейдистов и мужчина, и женщина истерики имеют проблемы с женственностью: то есть, мужчина истерик не знает, что точно означает… его жен­ственная суть! Даже если истериком может быть челове­ческое существо, имеющее пенис, для психоанализа, фак­тически, истерия является проблемой женственности7.

Однако Боллас объясняет публикацию своей недавней книги об истерии именно тем, что был поражен огромной частотой случаев истерии, представленных ему на супер­визию различными аналитиками8… Постоянно, даже вне моей профессиональной жизни, я сталкиваюсь с исте­рическими личностями. Симптом, известный как «bolus hystericus» (чувство удушья), является частью ежедневной психиатрической практики. Но истерички не интере­суют более психиатрию, поскольку кажутся решенным вопросом, благодаря именно Фрейду.

Я знаком с неко­торыми врачами-психиатрами, работающими в обще­ственных службах, которые не имеют никакого психоана­литического образования, которые не признают важность теорий Фрейда. Однако когда они сталкиваются с исте­ричками, то почти непроизвольно используют некоторые классические фрейдистские трюки и преодолевают острый кризис. Теперь знание «как-обращаться-с-истеричками» является частью общих знаний и умений.

Так в фильме Limelight («Огни рампы») Чаплина клоун Кальверо лечит молодую балерину истеричку, возвращая ее ногам способ­ность двигаться, благодаря молниеносной фрейдистской интерпретации. Конечно, в эпоху этого фильма (1952) пси­хоанализ в Америке имел шумный успех. После Фрейда даже любой клоун знает, как поступать с истеричкой.

Следовательно, фрейдовская теория истерии была, каза­лось бы, уничтожена своим собственным успехом – поэ­тому истерии больше не видно (возможно, потому что мы все теперь стали истериками?). Самое большее, что видно, – это только истерические симптомы, интересующие врачей, то есть соматические конверсии (изменения).

Действительно, истеричка интересовала – и часто раз­дражала – врача, поскольку предъявляла она псевдо-орга­ническое расстройство. Врачи определили истерию как болезнь, заключающуюся в симуляции болезни, потому что это «расстройство соматизации» интриговало их больше всего: таким образом, «очевидно больной» пере­водится в нозографию как «с виду больной».

От Шарко к Фрейду, через Пьера Жане, истерия идентифицировалась со «страданием от неких умственных представлений». Но неужели то, что так поражает врача – болезнь отсут­ствия болезни – является самым важным также и для больного истерией? Уверены ли мы, что суть истерии – главным образом в этой имитации болезни? В этом случае медицина проецирует свои категории и приоритеты на само существование своих пациентов. Как уже пред­видел Фрейд, саму истеричку до какого-то момента не волнуют собственные конверсионные симптомы.

Как я попытаюсь показать далее, истерическая конверсия – это только внешний вид того, что я бы назвал неудавшимся превращением или возвращением к первоначальному состоянию объекта, в частности, к женственности.

Этим я совсем не хочу сказать, что «соматизация» не важна в истерии, но она должна рассматриваться более широко: истеричка должна встретить пустоту (или как бы она не называлась: нехватка, кастрация, фрустрация, отсутствие) в самой реальности.

Конечно, реальность наиболее досягаемая – это реаль­ность собственного тела, но она может находиться и вне тела. Например, симптом мужчины истерика, заключа­ющийся в том, что он систематически проваливался на всех экзаменах, будучи при этом очень подготовленным: школьные неудачи были его конверсией.

Важно то, что в истерии объект переживает реальную немощность, которая может быть связана с функциями собственного тела (например, зрение при истерической слепоте) или проистекать извне в столкновении с внешним миром, отвергающим его/ее. Загадка истерии заключается в необ­ходимости время от времени реализовывать (в теле или другим образом) – через самые разные запреты – базовую недостаточность, невыносимую пустоту, которая кажется «закрепленной» в различных симптомах, часто временных.

Фрейд все же был врачом и исходил из медицинских положений того времени. Для медицины важно прежде всего диагностировать болезнь, выражающуюся в прояв­ляемых симптомах. Все реже вспоминают о том (сегодня в философии, в литературной критике и в истории искусств очень часто используется термин «симптом» или «сим­птоматический»), что говорить о симптомах означает говорить как врачи.

А типичные симптомы истерии – это конверсионные симптомы, то есть соматическая форма недуга sine materia (без предмета). Номенклатура DSM­IV, низведя истерию до соматизации, поступает тем же образом, что и врачи, объявляя истерию соматическим подобием расстройств. Суть истерии состоит в том, что она имеет форму болезни, не имея ее содержания.

Так Фрейд, чтобы сделать свою этиологическую теорию приемлемой, должен был, прежде всего, продемонстри­ровать, что может объяснить конверсионные симптомы и именно их лечить. Он стремился показать, что «быть­внешне-больной» – это настоящая болезнь, так как ее можно было вылечить – с помощью Фрейда. Логическая последовательность между болезнью и выздоровлением располагается в обратном порядке, учитывая, что здесь, по сути, излечение демонстрирует, что болезнь была.

Но очень часто психоаналитики буквально понимали медицинский контекст фрейдовской мысли, не замечая, что Фрейд в какой-то момент был вынужден оставить медицинскую модель. Фрейд понимает, что медицинская симптоматика истерии – это только вершина айсберга, которым является истеричка. Определять истерию, бази­руясь на конверсии психического в соматическое, было бы подобно определению католиков как «тех, кто не ест мяса по пятницам…».

Доказательством этому является то, что некоторые женщины могут считаться истерич­ками при всех обстоятельствах даже при наличии совсем незначительных симптомов или их отсутствии. Важно видеть весь айсберг истерии, а не его симптоматическую верхушку. По этой причине я предлагаю вам анализ айс­берга Доры – с которым, подобно «Титанику», сталкива­ется техника, изобретенная Фрейдом.

3.

Самый известный случай истерии – случай Доры – зна­менит, конечно, не своей истерической симптоматикой, которая очень ограничена. Это уточняет сам Фрейд:

«Клинический случай, которого я здесь коснулся, не кажется, с учетом всего, заслуживающим сообщения о нем: “petite hysterie” со всеми обычными соматическими и психическими симптомами: одышка, нервный кашель, афония, возможно, также мигрень; и при этом депрессия, истерическая необщительность и taedium vitae (безраз­личие к жизни), вероятно, не очень искреннее. Безусловно, были опубликованы и более интересные случаи истерии и, очень часто, более детально описанные…»9.

Фрейд здесь обращает внимание, что теоретиче­ский интерес к одному случаю не связан со степенью тяжести или зрелищностью симптомов. Здесь важно другое: Дора, на самом деле, была приведена к Фрейду не столько из-за ее расстройства соматизации, сколько по причине, которую без обиняков выскажет отец Доры самому Фрейду.

Дело в том, что Дора одержимо требует от него порвать его связь – которую он описывает как чистую дружбу, чему, естественно, никто не верит – с госпожой К., дамой, которая моложе его. Иными сло­вами, Дора полностью нарушает комфорт отца. Более чем носительница собственных симптомов, Дора ока­зывается, прежде всего, симптомом отца – она назой­лива, она – разрушительница праздника, страдание отца.

Отец Доры поручает лечение дочери своему доверенному врачу со словами: «Попробуйте теперь Вы направить ее на правильный путь [Suchen Sie sie jetzt auf bessere Wege zu bringen]»10. Сообщение отца-хозяина – богатого про­мышленника – недвусмысленно. Отец не говорит врачу:

«пожалуйста, вылечите ее», а прямо говорит: «наставьте ее на правильный путь». Он просит его о том, о чем обычно просят раввина, а не врача. Отец правильно это понимает: как мы это действительно увидим из снов Доры, она более чем когда-либо не уверена в собственном пути.

Отец первым усомнился в том, что «нечто», муча­ющее его дочерь, является болезнью: правда в том, что Дора не следует путем рациональным, подходящим, полезным, удобным для всех, и для нее самой тоже. А каков он, этот правильный путь? Он состоит в том, чтобы не вмешиваться в адюльтерную связь отца с госпожой К. и хорошо относиться к господину К. – ее мужу – выражая ему, возможно, свое почтение, как говорили в то время.

Довольно скоро Фрейд убеждается, что по сравнению с лицемерным умалчиванием отца, ситуация, обрисованная Дорой, более точна. Действующие лица этого эротиче­ского водевиля представляют собой квартет: Дора, ее отец, госпожа К. и ее муж господин К.11.

Мать Доры, описываемая как женщина невыносимая и не очень умная, кажется исключенной из этой игры в обмены, часто непристойные, по причине ее «психотич­ности» (для Фрейда Hausfrau, домохозяйка, занимающаяся только домашними делами, – это, своего рода, психотичка). Отец Доры и госпожа К. состоят много лет в любовных отношениях, замаскированных под респектабельные дружеские встречи двух семей.

Господин К. знает об этой связи и, по-видимому, уже давно не имея сексуальных отношений с женой, говорит, что не требует развода из-за привязанности к их общим с госпожой К. детям. Господин К. уже много лет сексуально желает юную Дору, с которой часто прогуливается и которой преподносит подарки.

Кажется, что его внимание к Доре допускается ее отцом, что порождает у Доры и у самого Фрейда подозрение, что отец прекрасно понимает возможность любовной интрижки между его дочерью и господином К. Своего рода, обмен любезностями между джентльменами. Но речь идет о планах «сватовства» без ведома девицы («без меня меня женили»), т.е. без истерички.

И действительно, когда Дора заявляет отцу о недвусмысленных авансах господина К. на берегу озера в местечке, где они отдыхали12, отец делает вид, что верит – или обманывается так, что верит – версии господина К. Этот господин не только отрицает, что приставал к Доре, но приписывает эту «фантазию» развращенности девушки и ее начитанности в сексологии. Вернемся к этой «первичной сцене» на берегу озера, к клю­чевому моменту драмы. Именно после этой сцены, в итоге, Дора «заболевает», вставая на путь мстительной войны с отцом, требуя разрыва всех отношений с семьей К.

Говоря здесь о квартете, я поступаю, отчасти, подобно Дюма-отцу, назвавшему «Три мушкетера» роман о четырех мушкетерах. На самом деле, квартет – что слишком поздно станет ясно Фрейду – это квинтет, т.к. аналитик вступает в игру.

Фрейд фактически берет на себя заботу доказать нам, что на самом деле Дора страстно любит всех участников «кадрили», но в то же время ненавидит их и борется с ними. Эта эротическая щедрость Доры представляет нам ее как чемпионку перверсий, хотя бы по критериям того времени: она инцестуозна, поскольку влюблена в отца, она – лесбиянка, поскольку любит госпожу К., она – ним­фетка или Лолита, как бы сказали сегодня, поскольку любит господина К., который старше нее.

И поскольку она любит также Фрейда, она… – пациентка в переносе. А перенос для Фрейда был, в свою очередь, неврозом, а не чем-то «нормальным», как сегодня многие аналитики склонны (слишком снисходительно) думать.

Дора, как обычно истерички, оказывается прямо-таки постмодер­нистка: фрейдовская реконструкция придает ей много особенностей не-нормальности, так отмечаемой сегодня. Если Фрейд и кажется сочувствующим господину К., то это потому, что среди всех влюбленностей и контрвлю­бленностей Доры ee чувство к мужу соперницы кажется, в результате, наиболее нормальным и социально прием­лемым, лучшим (besser Weg) из различных перверзных и невротических путей, с выбором которых наша героиня, кажется, колеблется.

4.

Но тогда, как настаивают ученые феминистки, истерия Доры сводится к ее несогласию с эротической стратегией отца? А Дора – это только симптом отца? По тому, как Фрейд тонко старается убедить ее, что любит она госпо­дина К. – мягко подталкивая Дору в его объятья – не является ли также и он соучастником непристойного обмена женщинами, которому способствует отец-соб­ственник?

Так как на лечение к Фрейду она пришла не по своей воле, с самого начала терапия была обречена на провал? Подобное утверждение было бы достаточно натянутым. Действительно, если Дора соглашается, по крайней мере, на не-сколько месяцев, на странную терапию, в которой специализируется Фрейд, то из-за того, что ощущает, что что-то в ее образе жизни не так. Она в этом соглашается с Фрейдом:

«Дора прекрасно чувствовала, что ее мысли об отце заслуживали особого суждения. “Я не могу думать о другом, – постоянно жаловалась она. – Правда, мой брат говорит мне, что мы, дети, не имеем право критиковать поступки папы. […] Я отдаю себе в этом отчет и хотела бы думать как мой брат, но не могу. Не могу простить его”»13.

«Я хотела бы простить его, но не могу». Это – печать любой невротической жалобы: «хотел бы, но не могу». Конечно, Дора признает свое недомогание, но отстаивает его необходимость.

Прежде, чем продолжить, я должен сказать несколько слов об этом брате Доры, о котором Фрейд так мало упоминает. Как и сестра, брат также оставит свой след в истории. Это – Отто Бауэр (1881-1938), знаменитый философ и австрийский социалистический лидер. В детстве чудо-ребенок, он впоследствии стал одним из главных теоретиков австро-марксизма, с 1907 по 1914 гг. был секретарем австрийской социал-демократической партии, а в 1918 г. стал министром иностранных дел.

Его историческая роль сегодня оценивается негативно, так как он слепо противостоял антинацистскому народному фронту с участием коммунистов. Результатом этого был аншлюс в 1938 году, после которого – побег во Францию. Как и его сестра, Отто также по-своему отказался от отцовских идеалов – но таким способом, который мы, согласно нашим стандартам, считаем сейчас полезным и рекомендуемым, по сравнению со стерильным «истериче­ским протестом» его сестры.

Его терпимость к адюльтеру отца сегодня нам кажется – в сравнении с нездоровым вовлечением сестры – правильным путем эмансипации14. И все же сегодня поражение истерички в ее освобождении нас волнует и захватывает больше, чем социально-поли­тический успех «драгоценности семьи», закончившийся историческим крахом. Кто из двух, прогрессивный рефор­матор или истеричка, потерпел больший «крах»?

Вернемся к Доре. Ее чувство, что есть что-то в ней нездоровое – заключается в основном в этих двух утверж­дениях: «не могу думать о другом» и «не могу простить его». Здесь Фрейд ставит истерию рядом с меланхолией, поскольку для них обычно характерны самые настоящие сверхинтенсивные страсти.

Наша Дора чрезмерно стра­дает от эротических наслаждений отца. Здесь Фрейд использует свою обычную «герменевтическую» стра­тегию: когда невротик предъявляет крайнее, эксцен­тричное поведение, он интерпретирует это как признак поведения, которое в другом контексте было бы нор­мальным. Меланхолик предъявляет поведение, похожее на то, которое обычно бывает при глубоком трауре, ergo (следовательно), меланхолия – это форма траура при потере особого объекта.

«Дора опустошена связью отца с госпожой К., подобно ревнивой жене, которую пре­дали – ergo (следовательно), Дора действительно влюблена в отца как жена». Но тогда проблема просто смещается: если Дора ведет себя с отцом как преданная им жена, чем мотивированы реакции преданной жены?

Этот вопрос нам кажется излишним, поскольку мы думаем, что прекрасно понимаем реакции ревнивой и преданной жены. Мы находим совершенно нормальным, что преданная мужем жена говорит: «не могу думать о другом» и «не могу простить его».

Но то, что нам эта реакция кажется понятной, не исклю­чает того, что она, в свою очередь, заслуживает объяс­нения. В конце концов, почему человеческие существа ревнуют некоторых людей (и не только тех, кого любят)? К тому же не все ревнивые жены проявляют истериче­ские симптомы, как Дора. Значит, загадка истерии воз­вращается к загадке ревности.

Или лучше: эффект загадки истерии – благодаря Фрейду – в том, чтобы сделать почти загадочным это наиболее понимаемое чувство ревности. Вопрошать себя об истерии означает тогда находить странной, загадочной саму нормальную аффективность. В этом – секрет большого успеха психоанализа в ХХ веке: не столько потому, что он смог неопровержимо объяснить причину неврозов (дай-то Бог!), а потому, что благодаря своим объяснениям он позволил нам понять необъяс­нимую, невротическую сторону любой нормальности…

5.

Но тогда в чем для Фрейда заключается истерия Доры и истерия вообще?

«Я действительно не сомневаюсь в том, чтобы считать истериками всех тех, в ком возможность сексуального возбуждения вызывает, прежде всего или только непри­ятные чувства, и это независимо от того, способен или нет субъект предъявлять соматические симптомы»15.

В итоге, для Фрейда истеричка не та, что страдает от расстройства соматизации, а любая женщина, не наслажда­ющаяся обычными удовольствиями жизни и, в частности, сексуальными (не важно, гетеро- или гомосексуальными). Истерия, по существу, состоит в бурном самоукачивании в культуре неудовлетворения. Фоном, на котором Фрейд рассуждает об истерии, является отказ женщины от ministerium (занятий) обычной женщины, от которой ожи­дают, что она будет спать с любимым мужчиной, и что у нее будут дети от него – то есть, что она настоящая женщина.

Сегодня мы готовы считать также нормальным для жен­щины ministerium (положение), когда она спит и сожитель­ствует с другой женщиной. Если Дора влюблена в госпо­дина К. (как думает Фрейд), то почему не спит с ним и, хотя бы, не родит ему детей? А если Дора влюблена в госпожу К. (как, скорее всего, думает Лакан16), почему не обольщает ее и, возможно, не отрывает ее от отца?

Дора не реализует ни одну из этих двух желаемых вещей – если она и вправду их желает. Истеричка раздражает нас сердитым отказом от гедонистических предписаний. «Да какого дьявола она хочет?» Поэтому в разговорной речи итальянских мужчин, например, фраза «да она просто истеричка» означает «она меня раздражает, потому что, в итоге, не дает никому».

Все говорят Доре: «Наслаждайся!», – играя роль сверх-я этого наслаждения. Но Дора именно не может (или не хочет) наслаждаться. То единственное, что заставило бы ее наслаждаться, невозможно. Все (включая Фрейда), по сути дела, говорят ей: «занимайся любовью, а не войной!», но она странным образом предпочитает войну против отца.

Некоторые теоретики-феминистки ошиба­ются, интерпретируя истерию как восстание против муж­ского общества, которое не позволяет женщине реализо­ваться и получать удовольствия. Как раз наоборот: даже если истерички существовали всегда, они очаровывали общество конца девятнадцатого века, потому что выра­жали «непонятное» сопротивление женщин, наконец-то подчиненных неумолимому закону наслаждения для всех!

Эти господа девятнадцатого-двадцатого века говорили своим женщинам: «Наслаждайтесь, как это делаем мы!», – но истеричка предпочитала страдать. Имеются клиниче­ские данные, которые можно объяснить как угодно, но они остаются таковыми: истеричка избегает того удоволь­ствия, которого ее просят достичь. Например, если она выходит замуж, мужа злит ее фригидность17.

А Дора раздражает даже Фрейда, поскольку постоянно убегает от тех, кого любит18. Через зеркало-калейдоскоп Фрейда Дора представляется нам убегающей. Она убе­гает в четырнадцать лет, когда господин К. поцеловал ее в своем магазине. Затем она снова убегает от К. на берегу озера, когда тот начал делать ей «серьезные пред­ложения».

После этого она убегает прочь от Фрейда, пре­рвав терапию. А из двух снов, рассказанных Фрейду, в первом она ясно говорит о побеге, и во втором также, хотя это побег наоборот (a` l`envers). Истеричка кажется убегающей или избегающей – она избегает сексуальных отношений, даже желая их, но, в перспективе, убегает от такой же научной «хватки» психоаналитика. Истерия в основном связана с убеганием от того, чего хочется – что, в свою очередь, парадоксально связано с невозможностью убежать от семейной жизни.

[Невротики] находятся под властью контраста между реальностью и фантазией. Того, к чему они страстно стре­мятся в воображении, они избегают, как только реальность им это предлагает; а когда уже можно не бояться реализации их фантазий, тогда они охотнее всего погружаются в них19.

Любой невротик, по сути, является истериком, поскольку избегает перехода к действию, избегает удовлетворения желания. Убегает от возможности, когда удовлетворение захватит его, закроет его в удовлетворяющей связи – так он убегает и от теории, которая его схватит (в смысле пони­мания), а затем закроет его, интеллектуально удовлетворяя.

6.

Сегодня Фрейда обвиняют в излишней уверенности в своем методе. Как часто случается с амбициозным иссле­дователем, Фрейд вдохновляется своими гипотезами и, не колеблясь, дотягивает даже мельчайшие детали Прокрустова ложа своего метода интерпретаций, так что все, в итоге, сходится. Но сам он не отдает себе отчет в оплошностях, на которые вынужден идти, чтобы все сходилось.

Например, Лакан отметил странный способ «объяс­нения» Фрейдом першения в горле и кашель, которые иногда бывали у Доры. Уже давно Фрейд пришел к заключению, что все соматические истерические сим­птомы сводятся к выразительной имитации сексу­альных действий. В какой-то момент Фрейд добивается от Доры признания, что она считает отца импотентом (unvermogend, impotent20). Но тогда как Вы можете его обвинять в сексуальных отношениях с госпожой К.? – спрашивает у нее Фрейд. И Дора отвечает, что хорошо знает, что пенетрация не является единственным спо­собом, которым можно заниматься любовью.

Теперь каждый из нас думает, что здесь Дора имеет в виду кун­нилингус – типичный способ удовлетворения женщины, когда мужчина не может. Фрейд же думает, что госпожа К. предавалась фелляции. Почему вдруг эта вульгарная оплошность Фрейда? Потому, что Фрейд должен объяс­нять кашель и першение в горле телесной мизансценой с фелляцией, в этом все дело (пенис доходит до горла, а клитор нет!).

Фрейд настолько влюблен в свою объяс­нительную систему, что, отчасти, как Дора с отцом, «не может думать о другом». И не замечает того, что любой маленький Пьеро (беспристрастный наблюдатель) сразу бы увидел: что Дора намекает на что-то другое.

Сегодня мы можем увидеть по-другому эту легкую уступку в виде симптоматического улучшения в ходе лечения Доры. Действительно, кажется, что Дора считает не только отца, но отчасти всех других мужчин импотен­тами, и не только сексуальными. Импотентами в чем? Прежде всего, импотентами в удовлетворении ее желания.

Она разыгрывает врачей, т.к. считает, что они бессильны вылечить ее. Эти господа (в то время все врачи были муж­чинами) не могут дать ей то, в чем, ей кажется, она действи­тельно нуждается. Сам Фрейд, будучи врачом, импотентен, и Дора намеревается продемонстрировать ему это. В конце концов, когда мужчина проявляет свою потенцию, игра нашей Доры заключается именно в том, чтобы оседлать его.

Это то, что она делает с господином К., который говорит ей, что от жены ничего не получает. С ним, как подметил Фрейд, Дора играет, поощряет его, чтобы затем отступить назад, подстрекает его. Она посылает ему сигналы рас­положения и даже любви, но в ключевой момент – когда на берегу озера Гарда он признается ей – дает ему поще­чину.

С Фрейдом она ведет себя не как подстрекательница (cock-teaser), а, я бы сказал, как, как «подстрекательница знания» (knowledge-teaser): она очень хорошо поднимает фаллос познания Фрейда, чтобы затем в решающий момент нанести ему терапевтический шах, на который Фрейд отре­агирует, а именно, написав в раздражении этот знаменитый текст. Кажется, что Фрейд пишет, отрабатывая шах своей терапевтической и теоретической власти. Кажется, что он пишет для того, чтобы вновь обрести мощь (потенцию) интерпретации, которую дьявольские истерички часто пытались поставить под сомнение.

Тот факт, что Фрейд относится к мужской группе – отец, господин К., врачи – отмеченной импотенцией, ста­новится ясным, когда пятнадцать месяцев спустя после прерывания лечения Дора снова объявилась. Фрейд отме­чает, что Дора дает о себе знать первого апреля – и попа­дается, как на апрельскую шутку, на ее появление. Дора предлагает Фрейду возобновить их отношения. Чтобы «соблазнить» его, она дает ему информацию, которая должна была бы привести его в дикий восторг: она сообщает ему, что восстановила дружеские отношения с семьей К. и, кажется, даже со своим отцом.

Госпожа К. призналась в своих отношениях с ее отцом, а господина К. Дора заставила признаться, что на озере он, действи­тельно, пытался соблазнить ее. Кажется, что теперь дело закрыто. Разве этого недостаточно, чтобы Фрейд почув­ствовал себя полностью удовлетворенным? Очевидно, Дора рассказывает ему это, давая понять: «Видишь, какой ты молодец? Благодаря тебе я получила желаемое». Но Фрейд не верит первоапрельской шутке.

Действительно, Дора жалуется еще на два неприятных симптома: приступ афонии в течение полутора месяцев и невралгию правой стороны лица в течение пятнадцати дней21. Фрейду быстро становится ясной связь этих двух симптомов и того факта, что Дора еще раз в своей жизни оказалась лицом к лицу с двумя мужчинами, не относя­щимися к семье: господин К. и Фрейд. Афония появилась после ее случайной встречи на улице с господином К.:

«[K.] шел ей навстречу по улице с интенсивным дви­жением; он застыл в замешательстве перед ней и, остол­беневший, был сбит проезжающей каретой»22.

Подобно тому, как господин К. застыл, безмолвный, перед ней, так и она, из-за афонии, не произносит ни слова после этого столкновения, как бы расплачиваясь с ним за происшедшее. Что касается лицевой невралгии, та появи­лась после того, как она случайно прочла о Фрейде в газетах:

она прочла, что Фрейд был назначен экстраординарным профессором в Венском университете. Ее «соматизации» появляются после этого как истерический след от двух встреч, пробудивших ее страсть к унижению мужчины23. Они являются ценой ее триумфа над мужчиной (своего рода, закон расплаты) в двух его ипостасях: претендента любовника и претендента лечащего – в обоих случаях, три­умфа над мужчиной, который претендует проникнуть в нее.

Фрейд интерпретирует лицевую невралгию как мета­фору пощечины, данной Дорой господину К., о чем теперь она, возможно, сожалеет – и, таким образом, эллиптически предполагает, что также получил от Доры пощечину, но не как поклонник ее женственности, а как поклонник ее истерии. В любом случае, ее кажущееся раскаяние явля­ется на самом деле апрельской шуткой, т.к. фактически это двойное появление – перед господином К. и Фрейдом – ничего не меняет.

Оба в ее глазах поражены и брошены на землю. Оба ее влюбленных потерпели поражение. Потому что, если господин К. любил ее как молодую женщину, Фрейд любил ее как истеричку, которая должна была открыть ему свою шкатулку с бессознательным.

Последующие комментаторы часто обвиняли Фрейда за то, что он сердито отверг Дору, когда она предложила ему продолжить свой анализ. Правильно отмечено, что Фрейд ведет себя как влюбленный, которого предали, и позво­ляет себе отомстить своей «бывшей», давшей ему поще­чину. А апрельская шутка и недостаточная серьезность Доры являются своего рода алиби: теперь Фрейд наносит пощечину своей пациентке. Другими словами, Фрейд не терпит фиаско как К., который падает, сраженный ее взглядом. Здесь намекается на то, что Фрейд ведет себя

подобно осуждаемому Брейеру, когда тот, столкнувшись с соблазнениями Анны О., сбегает, прервав терапию и уехав с супругой в Венецию. Здесь тоже Дора предлагает себя Фрейду как пациентка, а он отвергает ее. Поступает с Дорой так, как она всегда поступала с К. – платит тем же. Все это правильно, но верно также и то, что Фрейд имел свои причины, чтобы не верить в добрые намерения Доры: он уловил, что ее действительное глубокое желание заклю­чалось в том, чтобы показать мужчине его собственную импотенцию. И что если бы он снова взял ее в терапию, рано или поздно столкнулся бы с этой манифестацией.

7.

Посмотрим, между тем, как Фрейд использует свою интерпретационную мощь в отношении двух снов, рас­сказанных Дорой. Привожу первый из них.

«Пожар в каком-то доме. Мой отец у моей кровати будит меня. Я быстро одеваюсь. Мама хочет еще спасти свою шкатулку с драгоценностями, но папа говорит: “Я не хочу, чтобы я и мои дети сгорели из-за твоей шкатулки с драгоценностями”. Быстро выходим, и как только мы вышли на улицу, я просыпаюсь»24.

Едва проснувшись, Дора чувствует запах дыма25.

Я ограничусь здесь тем, что напомню заключительную интерпретацию этого сна: «Искушение настолько сильно. Дорогой папа, защити меня опять, как в детстве, не дай мне описать кровать!»26. Во сне Дора как бы защища­ется от искушения принять предложения господина К. и хочет, чтобы ее отец помог ей устоять от эротического искушения («описаться в кровать»). Эта интерпретация рассматривает пожар как метафору сексуального воз­буждения, а шкатулку с драгоценностями – как метафору женских гениталий. В обоих случаях речь идет о всем известных метафорах разговорного немецкого языка.

В любом случае – метафоры в сторону – речь идет о сне о побеге. Как в жизни, так и здесь, Дора спешит убежать прочь. Метафорично горит отчий дом, и Фрейд думает, что знает причину: он накалился от эротических неза­конных страстей, неудовлетворенных или секретных, которые волнуют всех персонажей, заключенных в нем.

Несомненно, как показывает Фрейду интуиция, побег из отчего дома представляет желание Доры устоять от эротической осады не только со стороны господина К., но и от собственного желания. Другими словами, сон осуществляет желание убежать от желания. Сон пред­ставляет желание не желать. Но это простой вывод из теории Фрейда о сне вообще: для Фрейда сон всегда явля­ется плодом желания убежать от желания – в противном случае, спящий проснулся бы. Цель сна в том, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, чтобы удовлетворить желание спать и, отчасти, также желания, которые нас будят и которые противоречат желанию спать.

Сегодня пытаются интерпретировать сны, включая в них перенос: когда субъект рассказывает кому-то сон, этот кто-то также включен в тот же сон.

Согласно этому взгляду, в этом сне Фрейд может быть поставлен на место отца: Фрейд будит ее от истерического сна.

Но почему Дора должна устоять от искушения? Кроме того, никто не запрещает ей отношения с господином К., более того, это именно то, чего все (включая Фрейда) желают. Парадоксально: своим сном Дора просит отца удержать ее от искушения удовлетворить желание отца… Именно благодаря блестящей интерпретации этого исте­рического сна, мы снова пришли к фундаментальной загадке истерии: «какого дьявола девушка избегает связи, которую, вроде бы, желает?».

И почему Дора пробуждается от этого кошмара именно когда выходит из дома невредимая? Ведь обычно про­сыпаются от кошмара, когда во сне нет больше возмож­ности спастись. Пробуждение регистрирует поражение сна, согласно теореме Фрейда: то есть, когда сон не может больше трансформировать дерзкое желание в представ­ления. Но в этом случае пробуждение странным образом регистрирует успех сна: Дора смогла спастись от пожара, а с нею и вся семья. Есть что-то эксцентричное, в стиле барокко, в этом чрезмерном пробуждении.

Это как сон из семнадцатого века: сон в другом сне. Напоминает картины семнадцатого века с названием, например, «Виды Рима», на которых изображена лавка художника, а в ней – нагромождены картины, представ­ляющие виды Рима… Картины в картине. Дора видит сон, до того, как ее разбудил отец от ее сна, а затем просыпа­ется от сна об этом пробуждении. Это – пробуждение во второй степени. Но тогда что может означать это про­буждение от сна о сне?

Так что и пожар, и побег из дома, и пробуждение – все является двусмысленным, с двойным дном: поскольку Дора сбегает из дома, оставаясь в нем; поскольку убе­гает от пожара, разожженного ею; поскольку выходит из иллюзорного сна инфантильных инцестов, оста­ваясь в них. Когда она просыпается от сна о сне, она все равно оказывается в доме-который-горит-во-сне… Действительную опасность представляет тогда не столько горящий дом, сколько побег из него… На самом деле, Дора убегает от опасности побега из дома. То есть, избе­гает, как опасности, своего желания убежать из дома.

Что же это за дом, который появляется в обоих снах? Дом – это контейнер, пустое помещение, собирающее жизнь и смерть. Это как матка, с которой Дора иден­тифицирует себя: в первом сне она убегает из нее, во втором – она сама возвращается в нее. Дом – это то, что я бы назвал центральной пустотой (вакуумом), на которой любая истеричка кажется фиксированной: пустота, разъ­едающая ее жизнь, но которой, однако, она с упрямством остается верной.

Возможно, действительно, истерия – это неспособ­ность выйти из дома, неспособность покинуть пустоту. Даже когда из него ушли. Из дома, горящего от стра­стей, но в которых еще участвуют душой, избавив от них тело. Потому что, кроме всего прочего, истеричка хочет остаться девочкой, а поэтому инцестуозной.

Она не хочет становиться другой, отличной от той девочки, которой больше не является. Она не рвет связь с домом, не поры­вает с собственным детством. Истеричка никогда не отда­ляется по-настоящему от собственного детства, поэтому переживает каждое предложение о взрослых сексуальных отношениях почти как попытку педофилии. Она по горло завязла в своем потерянном детстве и, если мечтает убе­жать из него прочь… – то чтобы в итоге вернуться туда.

8.

Напомним о втором сне.

«Я брожу по незнакомому городу, вижу незнакомые улицы и площади. Потом прихожу в дом, в котором живу, захожу в мою комнату и нахожу там письмо от мамы. Она мне пишет, что так как я ушла из дома без ведома родителей, она не захотела написать мне, что папа болел: “теперь он умер и, если хочешь, можешь приехать”. Тогда я иду на вокзал и спрашиваю сотни раз: “Где вокзал?”

И все время слышу ответ: “В пяти минутах”. Потом вижу передо мной густой лес, в который захожу и обращаюсь там к одному мужчине, которого я там встретила. Он мне говорит: “Еще два с половиной часа” [“два часа” – в последующей версии]. Он предлагает проводить меня. Я отказываюсь и иду одна. Вижу вокзал передо мной, но не могу дойти до него.

Здесь я чувствую обычную тревогу, которую ощущаешь во сне, когда не можешь идти вперед. А потом я уже дома; я, должно быть, тем временем путешествовала, но ничего об этом не знаю. Захожу в ком­натку портье и спрашиваю его о нашей квартире [Я вижу себя очень ясно, пока поднимаюсь по лестнице]. Мне открывает служанка и отвечает мне: “Мама и другие уже на кладбище” [После ее ответа я иду в мою комнату, но мне ничуть не грустно, и я начинаю читать большую книгу, которая лежит на моем письменном столе]»27.

Этот второй сон, кажется, переворачивает содержание первого: речь больше не идет о сне о побеге из дома, но о возвращении домой из какого-то очень далекого, незна­комого места. И в этом сне также – зеркальном отобра­жении первого – появляются мать и отец, но in absentia (отсутствуя): одна как автор письма, а другой в качестве мертвого. Если в первом сне она убегает с обоими роди­телями, то во втором они блистают своим отсутствием, а она возвращается из своего «побега».

Конечно, сегодня аналитик не стал бы интерпрети­ровать все в точности, как Фрейд, который скрупулезно ищет сексуальную метафору – в анатомическом смысле термина – в каждой детали сна. Например, никто бы больше не увидел в нимфах на фоне густого леса – худо­жественный образ, пришедший к Доре в связи со сном – ссылку на малые губы, называемые nymphs (нимфы) на языке гинекологической анатомии.

Как известно, Фрейд одержим сексуальными образами. Но, по существу, сегод­няшний аналитик увидел бы в этом сне то, что в нем видел Фрейд: метафорический перенос сцены на озере, побега Доры от любовного искушения и затем возвра­щение домой, в пустоту. Ее чрево остается пустым, в него никто не проник, и она сама возвращается в пустоту.

Сон свободно связывает непрерывное колебание Доры между женственностью, проживаемой в акте, и возвратом «к инфантильным типам пре-генитальных отношений», как сказал бы ортодоксальный аналитик. Например, в нимфах, пришедших в голову в связи со сном о лесе, современный аналитик просто увидит пробуждение без­рассудной, дикой женской сексуальности, полную про­тивоположность Сикстинской Мадонне, перед которой Дора стояла в течение двух часов в музее в Дрездене.

Не только этот сон, но и то, что происходит с Дорой в течение последующих девяти месяцев после сцены на озере, возможно, представляет историю, альтерна­тивную реальной. Все напоминает один английский фильм 1998 года – Sliding Doors («Осторожно! Двери закрываются») (Piter Howitt). Этот фильм разворачивает две параллельные истории, в которых главным действу­ющим лицом является одна и та же девушка: если бы в определенный день и час она успела на определенный поезд в метро, то ее жизнь пошла бы другим путем. А если бы она опоздала на него, ее жизнь пошла бы пол­ностью по-другому.

Обе жизни одинаково возможны и никогда не пересекаются. Кажется, что Дора, подобно героине этого фильма, проживает вместе с реальной жизнью другую возможную жизнь, виртуальную: если бы в тот день на озере она совершила «неверный шаг», уступив господину К., тогда бы, возможно, она родила через девять месяцев, и т.д. Сон каким-то образом свя­зывает вместе две параллельные жизни – воображаемую и реальную, осуществляя это мифическое возвращение домой вслед за исчезновением отца.

При интерпретации этого сна всплывает эпизод посе­щения Сикстинской Мадонны, на котором задержа­лись многие комментаторы. По случаю этого приезда в Дрезден, кузен Доры – предположим, ее возраста – предлагает пойти вместе с нею в картинную галерею, но она отказывается и идет одна. Перед Мадонной работы Рафаэля она, как зачарованная, стоит в течение двух часов, особенно привлеченная самой Мадонной.

Кажется, что эти пробужденные события соединяются, чтобы выразить в метафорической форме ее отношения с госпо­дином К.: в обоих случаях она отказывается от сопрово­ждения мужчины – «я танцую одна» – чтобы созерцать себя как девственницу. Но дело в том, что Мадонна – это девственница с ребенком, и Дора также как бы дает жизнь воображаемому ребенку, оставаясь девственной. Но откуда в Доре это желание быть матерью, оставаясь девственницей, то, что для многих других женщин скорее было бы самым большим несчастьем28?

На картине Рафаэля у ног Мадонны с ребенком почти­тельно сидят две фигуры: старик Святой Сикст и молодая святая Барбара. Как же тут не вспомнить, в связи с этими двумя обожателями Рафаэля, о двух поклонниках госпожи К., уже знакомых нам? То есть об отце Доры и о самой Доре. А предметом поклонения Доры стала госпожа К. – женщина, у которой были дети, но которая, конечно же, не была девственницей.

И все же Дора создала себе теорию, согласно которой ее идеалом-я (как его назовет позже Фрейд) было целомудрие: она отвергала мужа, а ее любовник был импотентом. Отец не проникал в нее, он ласкал языком ее влагалище. Мать и женщина, целому­дренно обожаемая мужчиной и девушкой. В лице Мадонны еврейка Дора восхищается идеализированной фигурой – матерью и, в то же время, женщиной целомудренной. Неосуществимая мечта.

Очевидно, что в образе Сикстинской Мадонны Дора боготворит производительную женственность, которая исключает вклад мужчины, – чисто женскую потенцию, которая бы оставляла женское тело (имеющее отвер­стия) целостным и исключила бы проникновение в него кого-то другого. Исключительно эндогенное материн­ство, которое не проходит через фаллическое насилие со стороны мужчины.

Самодостаточная женственность, имеющая способность зачатия и рождения без грубого овладения и вторжения пениса и любого другого ино­родного тела. Мечта о нарциссической цельности, при которой она сама производит, не нуждаясь в другом. Это, в конце концов, и есть истерия.

9.

После целого века существования психоанализа – несмотря на успехи в лечении истеричек – загадка истерии остается неразгаданной. Почему истеричка избегает удовлетворения собственного желания? Ответы, которые Фрейд пытается найти, даже в этом тексте, нас несколько обескураживают.

На странице 84 (Standard Edition) Фрейд стремится окон­чательно объяснить, почему Дора отталкивает господина К., отказываясь от плотских удовольствий. Так как для Доры все мужчины – развратники и подлецы (в чем ее убедила гувернантка), то она, вероятно, считает, что и господин К. болен венерической болезнью, как ее отец, который был сифилитиком.

Речь тут, в конце концов, могла бы идти о реальном страхе, как в наши дни перед СПИДом. Но даже если и верно предположение о страхе перед сифилисом, почему же тогда Дора отвергает не только любой сексу­альный контакт, но даже объятия и поцелуи?

Через несколько страниц Фрейд пытается объяснить эту загадку:

«В Доре борются, с одной стороны, искушение усту­пить мужчине, который ее добивается, и, с другой сто­роны, сложное противодействие этому искушению. Противодействие складывается из благоразумия и бла­говоспитанности, из враждебных порывов, вызванных откровениями гувернантки (ревность, оскорбленная гор­дость…), и невротического элемента или, иначе, неко­торого отвращения к сексуальности, существовавшего в ней ранее и уходящего корнями в историю ее детства»29.

Это последнее объяснение Фрейда – очень скромно при­веденное в примечании к изданию 1905 года – действи­тельно разочаровывает. Благоразумие и благовоспитан­ность в качестве причины не выдерживают критики, так как в других отношениях Дора совсем не кажется благораз­умной и благовоспитанной. В конце концов, в наши дни, когда благоразумие и благовоспитанность не внушаются девушкам в качестве идеалов, истерички исчезают не по этой причине.

Что же касается ревности и оскорбленной гордости, которые разбередили сплетни гувернантки, то всем известно, что эти чувства не препятствуют сексуаль­ному влечению – женщину определенно влечет в сексу­альном плане к мужчине, которого она ревнует. Остается то, что Фрейд называет «невротическим элементом», то есть отвращение к сексу, которое каким-то образом именно и надо было объяснить.

Конечное объяснение получается в некотором роде замкнутым кругом: истерическое отвра­щение к сексуальности вызвано… глубинным невроти­ческим отвращением к сексуальности. Так и слышится где-то смешок Мольера, который вложил в уста докторов в париках фразу «опиум является причиной сна по причине его virtus dormitiva (сно-пробуждающих свойств)».

В общем, не только сам Фрейд пал сраженный на терапевтическом поле, но и его теория оказалась факти­чески бессильной. Истерия, должно быть, наслаждается двойным триумфом – клиническим и теоретическим.

По сути, сегодня все мы уверены в том, что вершиной психоанализа является лечение истерии, именно потому, что психоанализ не смог ни вылечить, ни устранить ее… Истерия остается нетронутой; аналитическое знание схватило ее, но не проникло в нее. И благодаря именно своему поражению, психоанализ смог выяснить правду об истерии, а именно, невозможность назвать того дьявола, которого она хочет.

10.

Мы можем попробовать все-таки разобраться не только в том, что же Фрейд понял в Доре, но и в том, что, возможно, можем понять мы, пользуясь результатами размышлений в течение целого века после него.

Среди повторных интерпретаций истерии, интер­претация, предложенная Лаканом – начиная со случая Доры – занимает особое место. Для Лакана истеричка – это по своей сути гомосексуальный мужчина, который не признает себя полностью таковым. Отсюда большие трудности любой истерички представить себя сексу­альным объектом мужчины30.

Для Лакана госпожа К. является настоящим и подлинным объектом желания нашей Доры, так как именно женщина является «объ­ектом истинного интереса» истерички31. Лакан уверен, что наконец открыл истину в последней инстанции об истерии за ее фантасмагорией. «Слепая привязанность Доры к госпоже К.» имеет своей целью «не личность, а загадку, загадку собственной женственности, то есть своей телесной женственности»32.

Лакан подчеркивает последующую идентификацию Доры с отцом, с госпо­дином К. и затем с Фрейдом, то есть с лицами мужского пола, но объектом является именно госпожа К. Или же, спрашивает себя Дора, «что же такого делает госпожа К. чтобы быть желанной и любимой мужчинами?». И Дора прекращает лечение, так как Фрейд не учел той гомосек­суальной связи, которая существовала между его паци­енткой и госпожой К. посредством ее идентификации с последней. Потому что истеричка идентифицирует себя не только с субъектами желания (мужчинами), но и с их объектом (женщиной).

Почему Фрейд не смог уловить эту привилегированную связь с любовницей отца? Потому что, вероятно, ана­литик слишком сочувствовал своему другу господину К. «Именно из-за того, что Фрейд слишком ставил себя на место господина К.., он на этот раз не сумел сдвинуть Ахерон»33.

Как относиться теперь к примечанию Фрейда, согласно которому лечение не имело успеха из-за того, что он не учел переноса Доры? А для Лакана, ключ к пере­носу – к любому переносу – по сути находится в кон­трпереносе аналитика: Фрейд вошел в роль одного из участников и более всего хотел блага для Доры.

Что могло означать это благо для восемнадцатилетней девушки из хорошей семьи по мнению человека широких взглядов, каким был господин Профессор? Иметь любовника более «зрелого», чем она, и удовлетворять свои законные гетеросексуальные импульсы. Но, однако, аналитик не должен желать нормальности субъекта, отождествляя ее ipso facto с ее благом.

Для Лакана, решающее доказательство любви – «отвле­ченной» и зеркальной – Доры к госпоже К. состоит именно в знаменитой сцене на озере, когда К. ей объ­ясняется, а она, дав ему пощечину, убегает. Эта сцена порождает «кризис» у Доры, который и приводит ее в аналитические руки Фрейда.

Пощечина Доры на озере Гарда – одна из самых известных в европейской литературе, над которой раз­мышляли многие умы. Некоторые женские пощечины привлекали внимание философов именно из-за их неопреде­ленной «грамматики», возможность перевода которой на концептуальный язык остается проблематичной.

Фрейд рассматривает пощечину Доры немного как сон: она имеет явное (манифестное) содержание – отторжение или изгнание самца – и скрытое (латентное) содержание – признание в своей любви. Этот женский выпад является знаком, который «выдает» двойной смысл этого слова: который раскрывает подлинное желание женщины и, в то же самое время, маскирует его, облекая его в форму, противоположную любви. Но что именно «выдает» о Доре эта роковая пощечина?

Фрейд спрашивает себя: «Почему она отвергает притя­зания господина К., ведь, как мы знаем по другим знакам, она была неравнодушна к нему?». Обычный здравый смысл убеждает Фрейда в любви Доры к господину К. Отсюда идея о том, что пощечина означает сцену рев­ности.

Действительно, за несколько дней до этого Дора узнает о том, что господин К. делал предложения сек­суального плана также и гувернантке, и что для уго­воров использовал те же самые выражения, которые потом употребит в разговоре с Дорой на берегу озера: «Ich habe nichts an meiner Frau», «я ничего не получаю от моей жены». Дора чувствует, что с ней обращаются как с хорошенькой горничной, и – ревнующая и униженная – отвечает вспышкой гнева на предложение.

Согласно Лакану, пощечина кавалеру означает, нао­борот, сообщение типа: «Если жена для тебя ничего не значит, то кем же ты тогда будешь для меня?». Для Доры госпожа К. действительно заключает в себе тайну жен­ственности. В тот момент, когда ее муж признается, что на самом деле жена для него ничего не значит, всякое отождествление Доры с ним прекращается.

Он в один момент переходит в разряд «марионетки» – Дора не может больше идентифицироваться с ним. Он обесце­нивает подлинный предмет любви Доры, и оскорбляет таким образом женственность. Потому что Дора связы­вает женственность, и свою также, с тайнами, воплощен­ными в госпоже К., женщине, вожделенной ее отцом.

Странно, что именно Лакан – который часто крити­ковал, и вполне справедливо, неточности и ошибки в французских переводах Фрейда – именно здесь слишком доверяет имеющемуся в распоряжении французскому переводу. В нем вышеуказанная фраза господина К. переводится как «vous savez que ma femme n’est rien pour moi». Ее нельзя назвать ошибочной, но она не передает подлинного смысла.

«Ich habe nichts an meiner Frau» – это типично австрийское выражение, завуалированное значение которого следующее: «у меня нет больше сек­суальных отношений с женой» – и, конечно, употребля­ется в более широком смысле, так что слово «жена» не означает «жена» для произносящего эту фразу. Австриец видит здесь намек на отсутствие сексуальных отношений.

Господин К. прямо говорит Доре, что давно не занима­ется сексом с женой, и при этом Дора, вероятно, думает: «Раз твоя жена не занимается с тобой любовью – а зани­мается любовью с моим отцом – так ты теперь хочешь утешиться, занимаясь любовью со мной! Ты принимаешь меня за свою гувернантку, для которой нет ничего лучше, чем спать с тобой?». И дает ему пощечину.

Интерпретацию Лакана – и, соответственно, его теорию истерии – конечно же, нельзя назвать оши­бочной, она значительно обогащает наше понимание. Но она, также как и теория Фрейда, является частичной, именно поскольку претендует на высказывание истины в последней инстанции об истерии.

Идентификации с мужчиной и вопросы о женственности являются, без сомнения, важнейшим аспектом истерии, но кроме этого существуют и другие.

Существуют также и иден­тификации с женщинами – у Доры, например, с Девой Марией. Дора, как показывает Фрейд, не только любит всех участников драмы – и в каждом из них разочаро­вывается, – но и идентифицирует себя, хотя и разными способами, с каждым из них. Дора подражает – то есть идентифицирует себя со всяким, почти как Зелиг в одно­именном фильме Вуди Аллена (Зелиг все время прини­мает образ того человека, который ему наиболее близок).

А что если бы последняя истина об истерии явля­лась не одной из имеющихся в игре идентификаций, а была бы колебанием между этими идентификациями? Истерия не была бы тогда фестивалем со ста тысячами масок, сменяющимися на одном лице; истерическое лицо действительно является одним, без масок или в ста тысячах масок. Мне кажется крайне показательным в истерии именно этот полиморфизм, неопределенность в идентификациях и соответствующих им объектах34.

Окончательная истина истерии как раз и состоит в том, что у нее нет истины в последней инстанции – отсюда ее «современность», хотя сама истерия стара как мир. Дора, как любая истеричка, не позволяет обмануть себя конечными интерпретациями (включая самые прони­цательные интерпретации Фрейда или Лакана), а, как в своих снах или на берегу озера Гарда, убегает… Она убегает также и от психоаналитической науки, которая хотя и не овладевает ею, но все же «охватывает» ее и увековечивает.

Истеричка выскальзывает из рук пси­хоанализа (как угорь), хотя как раз этот «угорь» и обе­спечивает ему большую часть престижа. Может быть, «главная истина» истерии состоит в ее нерешительных колебаниях между различными «главными истинами». В аристотелевских терминах: истерия – это невозможность перейти от потенциального удовольствия к действитель­ному удовольствию, от потенции, возможности желания к реализации удовольствия.

В этом герменевтически либеральном ключе может быть пересмотрена сцена на озере Гарда. Поскольку господин К. делает ей «серьезное» признание, Дора поставлена перед необходимостью принятия настоящего решения – пере­ходить или нет от возможности к действию. Подвешенное состояние ее отношений с мужчиной – ее пребывание в потенциальной женственности – более невозможно: господин К. припирает ее к стене.

Реакцией на это будет бегство от гетеросексуальных отношений, ее «возвращение домой» в метафорические руки отца и агрессивное тре­бование от него любви. Кризис, который приведет ее к Фрейду, является запоздалым следствием этого долгого бегства. В течение двух лет она ожесточенно требует от отца разрыва всяких отношений с семьей К., то есть заключить семью в безобменную скорлупу слегка инце­стуозной самодостаточности.

И в двух снах она воспроиз­водит как раз это двойное побуждение: с одной стороны, необходимость выйти из дома и пойти навстречу Другому, соглашаясь «отдаться» как женщина, с другой, порыв вернуться в пустой дом, изолированный от внешних сно­шений. Двойное побуждение, которое составляет Falsche Bewegung, ложное побуждение истерии.

Истерия иллюстрирует, таким образом, чисто потен­циальные возможности идентификаций и сексуальных столкновений, которые никогда не реализуются в действие – или же реализуются крайне редко. Истеричка – это гетеросексуалка под запретом, идеальная гомосексуалка, полиморфная извращенка, но не в действии, а только в потенциале. Ее существование выражается скорее в «пока­еще-не», чем в «уже-больше не» – еще пока не женщина, но уже больше не девочка. Больше не женщина, но уже и не мужчина. (Если же истерик мужчина: ему не удается до конца быть женщиной, и он нуждается в другом мужчине, чтобы женщина получала наслаждение).

Таким образом, часть нашей эпохи проявляет непри­нужденную симпатию к истерии. Поколение нашего вре­мени также ощущает, что претворение в жизнь невозможно, так как то, что оно хочет, неосуществимо.

11.

Истеричка, таким образом, хочет оставить открытыми свои потенциальные возможности, то есть, на самом деле, свою власть. Поэтому и не раскрывает никогда свою сек­суальность навстречу посторонней активности.

Ограничение психоанализа состоит в том, что он не рассмотрел влияние власти в качестве центрального в жизни, в том числе сексуальной, кроме случая штампов всемогущества, представленного в качестве наибольшей из иллюзий. В связи с чем ницшеанцы, как, например, Фуко или Делез, разыграли хорошую карту, пересмотрев выводы Фрейда и делая упор как раз на те силы, которые возникают благодаря конфликтам власти.

Власть, воз­можности, мощь, немощность, всемогущество: тот, у кого власть, располагает потенциалом, который может вопло­тить в действие или нет. И все же, клиниче-ский анализ показывает, что в мире истерии существуют не столько женщины и мужчины, сколько слабые и сильные, могу­щественные и немощные. Для истерички мужчина – это тот, кто обладает прежде всего силой и властью, отсюда применение силы с целью сделать или обнаружить его бессильным (по этой причине истеричкам симпатизируют многие феминистки, которые находят в истерии опре­деленное созвучие со своей критикой власти мужчин).

При истерии женщина живет в сказочном мире, именно чтобы не «переходить к действиям» – особенно сексуаль­ного характера – сохраняя таким образом свою власть. Те симптомы, которые проявляются у Доры после сцены на озере – волочение правой ноги, боли в животе и пр. – Фрейд интерпретирует как воспроизведение (не на сцене, а в теле) беременности.

В течение девяти месяцев после сцены на озере Дора живет «виртуальной» сексуальной жизнью: вместо того, чтобы избегать господина К., она спит с ним, беременеет и рожает… Но этой «второй жизни» Доры не существует в действительности – это фикция, благодаря которой Дора сохраняет свою девствен­ность. То есть сохраняет ту силу, которую христианский культ приписывал девственности в течение многих веков. Девственница привлекает к себе неслыханной властью: возможностью стать женщиной любого мужчины.

Но желание истерички оставаться в пределах только самодостаточного могущества не позволяет ей осущест­влять свое женское служение, ministerium. Истеричка не может быть служительницей ничего.

Слово министр происходит от minister, которое в латинском мире означало прежде всего служителя, а ministra означало «служанка». В более широком смысле minister обозначал также священника, то есть человека на службе у Бога. Таким образом, ministerium подразуме­вает функцию служения, как низкого уровня (например, слуга), так и высокого уровня (священник или чиновник, вплоть до министра в его современном политическом зна­чении). И в той степени, в которой истеричка отказыва­ется от ministerium, она становится слугой того mysterium (таинства), которое называют истерией.

Для осуществления нашего зрелого сексуального ministerium – имеется в виду создание семьи, рождение и воспитание детей – каждый из нас должен разобраться с собственными желаниями и фантазиями, противодей­ствующими этому ministerium. Так как ministerium – это служение, мы можем сказать, что Фрейд, благодаря исте­ричкам, открыл ту «гей-часть», которая есть в каждом из нас.

Сегодня «гей» означает «гомосексуальный», но в ста­ринном английском языке это слово имело значение «раз­вратник». Развратник – это человек, который свободно осуществляет свою сексуальность и который не пора­бощает ее для создания законной семьи35. Фрейд помог нам проявить терпимость к развратникам, по-скольку заставил нас ощутить наши развратные желания.

Большая часть людей, которые приходят к психоа­налитику, жалуются в основном на две вещи: что они не могут работать и/или любить (жениться или выйти замуж, сохранить любовника или любовницу, уважать коитус и т.п.) У них не получается быть министрами/ служителями, то есть служить. Благодаря психоанализу, они иногда понимают, что не могут служить потому, что в глубине души они этого не хотят.

Хотят же они нечто невозможное: с одной стороны, чтобы все вокруг было в услужении, чтобы им не нужно было осуществлять никакую службу, но с другой стороны, они хотели бы служить чему-либо. Истеричка не хочет опускаться до сексуального обслуживания мужчины – но и не хочет быть монашкой, еще и потому, что монашка находится на службе у Иисуса Христа.

Невротик в глубинном зна­чении – это человек, который жаждет свободы, приви­легии. Но беда состоит в том, что невротик, с одной сто­роны, как ребенок, не хочет служить никому, с другой стороны, хочет быть как все – тем, кто служит чему-то, хочет также осуществлять свой ministerium. Именно это и есть double bind, невозможное.

Фрейд, конечно же, ошибался, так как хотел блага для своей пациентки – он не заставлял ее работать, потому что в то время девушки из буржуазных семей не рабо­тали, а хотел заставить ее заниматься любовью, чтобы получать наслаждение и иметь детей. Лакан прав: этот контрперенос Фрейда – желание, чтобы Дора служила тому, чему женщина обычно служит, – лежит в основе переноса Доры.

Но также верно и то, что для любого психоаналитика доказательство клинических улучшений состоит в следующем: когда его анализант работает и занимается любовью, как должно. Даже если это и не то, к чему призывал психоаналитик, это то, до чего он добрался. Фактически, психоаналитик адаптирует субъ­екта-ребенка, который плачет потому, что просит невоз­можного, ко всевозможным службам, которые уготовила нам жизнь.

Аналитики, отказываясь адаптировать паци­ента, адаптируют его de facto. Адаптируют его к чему? К служению, как все. К служению чему-либо, другим людям. Это единственная благодать, предоставленная нам в этой жизни: иметь возможность быть благодарными другим за то, что они позволили нам служить чему-то…

Вот почему истеричка привлекает к себе столь многих людей – в особенности женщин – она образцово вопло­щает путешествие женщины в наши дни, которая вынуж­дена – из-за исторических перемен в жизни – покинуть удобный и замкнутый Отцовский Дом и направиться к незнакомому дому, который будет в любом случае про­буждением ото сна.

Существует затаенная обида аналитиков на истеричек, зеркально симметричная обиде истеричек.

 

 

• 1 Редакция благодарит Сержио Бенвенуто за разрешение публикации. Впервые этот текст появился в киевском журнале «Психоанализ» (№1, 2007, сс. 96-124) в переводе Инны Чеботарь. Для данного издания текст отредактирован заново. Итальянский вариант доклада был представлен на международном конгрессе, организо­ванном Восточно-Европейским институтом психоанализа в Санкт­Петербурге 3-6 мая 2001 г.

 

 

 

 

• 2 Sigmund Freud. Fragment of an Analysis of a Case of Hysteria, SE, 7, pp. 7-122. Речь идет о клиническом психоаналитическом случае, наиболее комментируемом с момента его публикации.

 

 

 

 

• 3 Felix Deutsch. A Footnote to Freud`s “Fragment of an Analysis of a Case of Hysteria”, Psychoanalytic Quarterly, 26, 1957, pp. 159-167. Christopher Bollas. Hysteria. London – New York: Routledge, 2000. Hannah S. Decker. Freud, Dora and Vienna 1900. New York – Toronto: The Free Press, 1991. Sharon Kivland. A Case of Hysteria. London: Book Works, 1999. John Forrester. The seductions of Psychoanalysis. Cambridge University Press. Gregorio Kohon. Reflections on Dora: the case of hysteria // The British School of Psychoanalysis. London: Free Association Books, 1986, pp. 326­ 380. Karl K.Lewin. Dora Revisited // The Psychoanalytic Review, 60,1974, pp. 519-32. W.R.D. Fairbairn. The nature of hysterical states // From instinct to Self, D, Scharff & E. Birtles eds., Vol. 1, 1994, pp. 13-40. Lucien Israel. L`Hysterique, le sexe et le medecin. Paris: Masson 1976; La Jouissance de l`hysterique. Paris: Arcanes 1996. Lisa Appignanesi & John Forrester. Freud`s Women. New York: Basic Books, 1992. Patrick J.Mahony. Freud`s Dora // A Psychoanalytic, Historical and Textual Study. New Haven-London: Yale University Press, 1966. Silvia Vegetti Finzi, ed., Psicoanalisi al femminile. Roma-Bari: Laterza, 1994.

 

 

 

 

• 4 Juan-David Nasio. L`hysterie ou l`enfant magnifique de la psychanalyse. Paris: Payot, 1995.

 

 

 

 

• 5 Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders (DSM-IV) (Washington DC: American Psychiatric Association, 1994), p. 445.

 

 

 

 

• 6 Однако, я спрашиваю себя, почему так редко можно прочесть в аналитической литературе о клиническом случае явной мужской истерии? Какого дьявола может означать это отсутствие?

 

 

 

 

• 7 Назио (цит. соч.), например, отвергает само понятие «мужской истерии», поскольку – говорит он – истерия заключается именно в абсолютной неуверенности в собственном поле. На этом, однако, ана­литическая мысль (включая мысль Назио) колеблется: с одной стороны, истерия кажется не бисексуальной, а внесексуальной, радикальной неуверенностью в собственном поле. С другой стороны, напротив, появляется специфическое затруднение в принятии собственной жен­ственности. Это потому, что для Фрейда (ср. «Анализ конечный и бес­конечный») невроз как мужчин, так и женщин состоит в отказе от женственности. Тогда, возможно, истерики понимают очень буквально этот отказ от женственности.

 

 

 

 

• 8 Боллас, цит. соч., стр. 2: «Решение […] написать книгу по истерии было принято после клинических супервизий, проведенных в США в 80-е годы. Случаи, которые мне представляли, были явно истери­ческими, но большая часть представляющих аналитиков считала их пограничными случаями. […] С середины 80-х годов и далее почти каждый представленный случай был истерией. […] Постепенно мне стало казаться, что в терапевтиче-ском обществе появляется неосоз­нанный запрос на переосмысливание истерии. Становилось ясным освобождение от иллюзий, касающихся всеобъемлющего понятия диа­гноза пограничности, а рассматривать истеричку через теоретическую призму пограничных личностей стало бы своего рода трагедией». В психоанализе также происходят трагические циклические процессы: спустя сто лет после открытия Фрейдом истерии в отделении Шарко в клинике Сальпетриер, аналитики в Америке снова открывают, что… существуют истерички.

 

 

 

 

• 9 Freud, op.cit., p. 23-24.

 

 

 

 

• 10 Freud, GW, 5, p. 184.

 

 

 

 

• 11 Для читателей, которые непременно придают значение историче­ской правде: Дора – это Ида Бауэр (Ida Bauer) (Вена 1882 – Нью-Йорк 1945). Отец – богатый промышленник, еврей – Филипп Бауэр (Philipp Bauer) (1853 – 1913). Господин К. – это Ханс Зеленка (Hans Zelenka), биз­несмен, а его жена (любовница Филиппа) – итальянка Джузеппина или Пеппина. Мать Иды – Катарина Гербер-Бауэр (Katharina Gerber-Bauer) (1862-1912). Курортное место, о котором идет речь в «случае Доры», называется Мерано, ныне Альто Адидже. Аналитиче-ское лечение Иды (которое длилось одиннадцать недель) началось в октябре 1901 года. В этой монографии я буду использовать псевдонимы, выбранные Фрейдом, и только в некоторых случаях буду ссылаться на действи­тельные имена действующих лиц.

 

 

 

 

• 12 Это происходило на озере Гарда в Италии.

 

 

 

 

• 13 Freud, SE, cit., p. 54.

 

 

 

 

• 14 Фактически, он взял за образец эту связь. Женившись в 33 года на Хелен Ландау (Helene Landau), в 45 лет стал любовником замужней жен­щины Хильды Шиллер-Марморек (Hilda Schiller-Marmorek), но не имел детей от нее и так и не развелся с женой. Совсем как его отец.

 

 

 

 

• 15 Freud, SE, 7, p. 28.

 

 

 

 

• 16 Jacques Lacan. Intervension sur le transfer // Ecrits. Paris: Seuil, 1966, pp. 215-219.

 

 

 

 

• 17 Сегодня истерия приобретает, в основном, «пищевые» формы (анорексия и булимия): в западном обществе, в котором, наконец-то, больше никто не умирает от голода, истеричка плюет в блюдо ораль­ного наслаждения. Поэтому истеричка глубоко раздражает те обще­ства, которые хотят гарантировать максимальное гедонистическое удовлетворение всем, прежде всего своим женщинам.

 

 

 

 

• 18 Было замечено, что, в отличие от других случаев, Фрейд пишет о Доре часто в раздраженном, обессиленном тоне. Феминистские авторы не упустили, естественно, эту возможность, чтобы обвинить в мужском шовинизме Фрейда, предпочитавшего своих пациентов-мужчин паци­енткам-женщинам. Частично оправдывает Фрейда тот факт, что Ида Бауэр была признана теми, кто был знаком с ней, персоной абсолютно невыносимой. Как пишет Феликс Дойч, «она была, по словам моего информатора [Ernest Jones], одной из “самых отталкивающих исте­ричек”, когда-либо им встреченных» (Felix Deutsch, цит.).

 

 

 

 

• 19 Freud, SE, 7, p.110.

 

 

 

 

• 20 Freud, GW, 5, p. 207.

 

 

 

 

• 21 Остается загадкой это постоянное появление числа пятнадцать. На пятнадцать месяцев она прерывает терапию у Фрейда, предварительно «дав ему пятнадцать дней» (как в то время поступали с увольняемыми служанками); пятнадцать дней у нее невралгия.

 

 

 

 

• 22 Freud, SE, 7, p. 121.

 

 

 

 

• 23 Попробуем пойти до конца путем Фрейда. Афония является откликом на «онемение» господина К. и метафорически, посредством инцидента, в котором, он как бы погибает, обозначает молчание смерти. Лицевая невралгия намекает на тот факт, что она восприняла продвижение Фрейда как пощечину («я уволила его, как дворецкого, а он сделал карьеру!»), и задевает ее «больные нервы» (невралгию).

 

 

 

 

• 24 Freud, SE, 7, p. 64.

 

 

 

 

• 25 Freud, SE, 7, p. 73.

 

 

 

 

• 26 Freud, SE, 7, p. 73n.

 

 

 

 

• 27 Freud, SE, 7, p. 94.

 

 

 

 

• 28 Часто замечают, что в месяцы, предшествующие родам, исте­ричка страдает намного меньше. Мне не кажется, что аналитическая теория может объяснить это удовлетворение истерички во время беременности, которое контрастирует с отвращением к любому фал­лическому проникновению.

 

 

 

 

• 29 Freud, SE, 7, p. 88.

 

 

 

 

• 30 Согласно ошеломляющему утверждению Лакана, даже истери­ческая беременность возникает именно из-за идентификации с муж­чиной (Ecrits, cit., p. 224). Нам совсем нетрудно поверить ему, – и все же несколько примеров клинических случаев убедили бы нас еще больше. Но, как известно, Лакан скуп на примеры из собственной практики.

 

 

 

 

• 31 Ecrits, cit., p. 225.

 

 

 

 

• 32 Ecrits, cit., p. 220.

 

 

 

 

• 33 Ecrits, cit., p. 224.

 

 

 

 

• 34 Это понимает также и Назио, хотя и будучи лаканианцем: «истерия состоит, в конечном счете, в занятии одного за другим всех мест в сексуальном шествии, всех позиций, связанных с желанием» (Nasio, op. cit., p. 171). Согласно Назио, истерик отождествляет себя с вожделенным объектом (женщиной), с субъектом желания (муж­чиной), с неудовлетворительным сношением любовников, с третьим лицом вне эротической сцены и, в конце концов, с самим лоном как полым органом, который принимает сексуальное сношение. Это отождествление с пустотой (полостью) кажется мне крайне ориги­нальным: знаменитые истерические соматизации являются ничем иным как способом «зафиксировать» эту блуждающую пустоту, на которой фиксируется.

 

 

 

 

• 35 Без сомнения, Лакан прав, когда настаивает на том факте, что Дора «гей» – но «гей» прежде всего в исходном значении этого слова, то есть она развратна. Как любая истеричка, Дора жаждет свободы, поэтому обдумывает об этом сотни идей, но ни одну из них не реализует.